Начало фанфика
Кресты на руках
Уруха
Они появились слишком внезапно. Без особой на то причины. Так он думал. Нечеткие, эфемерные, бесформенные.
Вначале.
Он думал, что это сыпь. Едва различимая. Почти в тон кожи. Он даже не сразу заметил ее. Да и когда заметил - не придал значения.
«Само пройдет». – Наивно полагал он.
«Само пройдет». – Но отметины лишь крепли. Крепли и набирали очертания.
Легкий розовый и первые задатки четких граней, и его подсознательный страх. Там, на уровне животных инстинктов. Разум… разум же был глух.
Алые, точеные грани на руках, и он начал нервничать. Все чаще теребил кожу на ладонях. Все чаще ее царапал, до крови. Но даже полосы цвета спелого граната не могли перечеркнуть то, что расползалось по линиям жизни, по слегка огрубелой коже.
И как-то его знакомый спросил, что он высматривает. И он ответил. На что получил лишь смех. А еще короткое:
«Что за девчачьи загоны? Твоя кожа в отличном состоянии, там ничего нет».
Он испугался. Тогда он впервые испугался. Так ему казалось. Да только…
Рубиновый. Глубокий, вязкий, многогранный, а еще бездонный. Две глубины в его руках. Глубины цвета крови. В рамках простых и незатейливых крестов.
Они ожили в его ладонях. И он узрел. Он увидел плещущуюся вечность. Безграничное море, а еще себя. Там, на самом дне. На дне небытия.
Он кричал.
Кричал истошно, без памяти, до хрипа.
Он вопил.
Пытался звать, просто звуком. Так надеялся, что кто-нибудь придет и спасет. Он так надеялся, что прибегут хотя бы соседи. Но никто не пришел. Ни тогда, ни через час, ни на следующий день. Квартира на одного.
Он сорвал голос.
И не говорил. Он забинтовал руки и окольцевал эпителий в слой из кожи. Перчатки. Вопреки жаре. Он не мыл свои руки. А еще не смотрел на них. Даже когда готовил для себя. Только для себя. Один. Всегда. С детства.
Он пробовал посетить врачей. Терапевт, дерматолог, а дальше… Логичное продолжение, но он сбежал. Не захотел посещать сеансы. Зачем? Они все равно не поймут.
Ему было жарко, чересчур. За гранью выносливости. Но он терпел, осязая, как раз за разом выступает испарина на руках, как преет кожа, как на ней появляется сыпь. Вполне реальная.
Чувствовал всеми фибрами, но рук не разматывал. Даже в душе и ванной… даже там злосчастная кожа была на нем. Ну и что?
Пока можно сохранить подобие спокойной жизни, держась за иллюзию разума. Пока можно…
И все же, время было нещадно. Оно получило свое. Как всегда.
В один прекрасный день его перчатки стали намокать. Намокать больше обычного.
«Опять потею». – Вполне рационально, но, вопреки здравому умозаключению, кожа становилась влажной.
Все больше и больше. Он сидел на диване. Сидел и читал книжку. До последнего. Он до последнего отказывался обращать внимание на происходящее. Как и всегда. Есть только цель, есть только он, есть только его работа.
А еще водопады алой жидкости. Те, что начали сочиться из его рук. Тонкие струйки поначалу. Но с каждой секундой поток набирал обороты. Креп и зверел. Увеличивал собственную мощь.
Он не верил своим глазам. Он принимал за истину физику и законы Ньютона, земное притяжение. Но не это. Никаких ангелов и демонов, никакой жизни после смерти и никакой души.
И, словно издеваясь, вопреки всему, поток струился по его рукам. Он давно поглотил безымянную книгу. Поглотил и продолжил свой путь. Вниз по линии вен. Прямо на бархатную обивку дивана, под немой крик хозяина.
Он зажал бы свой рот, если бы в этот самый момент не был готов отрубить собственные руки. Лишь бы все прекратилось. Впервые он начал молиться. Неизвестно кому. Молиться, чтобы все закончилось.
Тщетно, и, словно в насмешку над ним, у самых ног клубком свернулось озеро. Оно пожирало его гостиную, сантиметр за сантиметром. Топило все, что он нажил непосильным трудом. Все, чем он жил. Единственное что у него было. Его имущество. Оно увязало в жадной глотке озера. Под напором нескончаемого потока.
Истерика.
Его накрыла тихая истерика, когда он размотал свои руки. Когда он увидел воочию, как кресты извергают жидкость - мутную, прогнившую. Запах топи, застоя, ограниченности.
Его трясло.
Точнее не его. Только руки. Вся его нервная система сосредоточилась там. Он поджал под себя ноги, ссутулился, не отрывая глаз. Ни на секунду. А руки продолжали дрожать. Потому что система сходила на «нет». Потому что поток усиливался. Потому что…
Его перемкнуло.
Слишком резко. И организм не выдержал. Он прижимал руки ко всему. К груди, бедрам, бокам, животу… Глупо наделся заткнуть поток. Тщетно пытался угомонить воду цвета спелого граната. Но она была непреклонна. Безжалостна. И на местах, куда прикасались кресты, возникли новые. Зияющие дыры. Новые потоки.
Он вопил, а еще рычал, и сквозь этот рев прорывался плач. Плач вперемешку со всхлипами. Он ничего не понимал. Он больше ничего не понимал. Рыдал до тех пор, пока вода не полилась изо рта. И тогда ему показалось, что он изрыгает бездну, что его тошнит вечностью. Он больше не кричал. Лишь плакал, все так же сидя на диване.
Изрешеченный человек.
И слезы его были цвета изысканного «Бордо». Идеальное сочетание, столь уместное.
Он утопал в собственной крови.
Так ему казалось. Утопал. И вместе с ним - вся его квартира. Бассейн для смертника. И он его обитатель. Он последний раз глотнул кислород, прежде чем погрузиться на дно. В тот самый миг, когда вода достигла потолка.
Он ждал своей смерти.
Приготовился умереть, покорившись стихии. Но вместо смерти пришла легкость. Он по-прежнему дышал. Странно, но дышал. Вода входила в один из многочисленных крестов и выходила через другой.
А вместе с ней - воспоминания. Их подобие. Ни любви, ни преданности, ни чувств. Ничего.
Он слишком рано повзрослел. Слишком рано его научили игнорировать светлое – душу. Родители. Сами того не подозревая. Пустышка, никаких эмоций. Ему их просто не привили, не посчитали нужным.
Никакой ласки.
Лишь холод отчужденности. И от воспоминания об этом он начал мерзнуть. Но воде все равно. Вода безучастна. Она пронзала насквозь.
Никакого тепла.
Ни намека на его проявление. И от этого становится страшно, вновь. Как тогда, когда один в темной комнате. Но вода неумолима. Вымывает, вопреки жуткой боли. Той, что саднит, дерет органы и сердце изнутри вместе с потоками жидкости, что так хладнокровна.
Никакого счастья.
Разве что… Под непроглядной толщей алого, на дне отрешенности он вспоминает свое детское:
«Акира».
И вода начинает блекнуть. Терять свой оттенок.
Он вспоминает радостную улыбку. Ту, что дарили в ответ.
И к алой стихии примешивается синяя. Медленно вытесняет, даруя облегчение.
А парень вспоминает. Он вспоминает касания к давно забытым ладоням. К давно забытому лицу. Переезд и расставание.
А еще он вспоминает такое легкое:
«Кою».
Всего капля. Одна капля в океане тьмы. Но ее достаточно. Достаточно, чтобы проснуться. Открыть глаза и обнаружить себя на полу в гостиной. Ее достаточно, чтобы приподняться с мокрого ворса ковра, откинуть влажные волосы и впервые почувствовать. Принять себя, а еще острое желание услышать такое родное «Кою».
Второй раз за день он молится богам. Молится, листая чудом выжившую бумажную записную книжку. И отчего-то это единственная не намокшая вещь в комнате. Он листает ее в полнейшем хаосе и разрухе. Листает и тихо просит, чтобы адресат не сменил номер. И почему-то ему кажется, что его услышат.
Зубастик
Аой
Время.
Самое страшное, что могло случиться с ним. Взрослый, давно не маленький. Детство прошло. И фантазии уже сто лет, как издохли… от недостатка наивности, от дефицита веры.
Правильно. Он больше не верит.
Не верит в страшные сказки, что читали на ночь, в монстров, живущих под кроватью и таящихся в шкафах. Тех, что прячутся в тени и никогда не ступают на солнечный свет. Злобные… безликие и многоликие одновременно. С деформированным телом и отрешенной душой, а еще с сердцем из ила, что можно найти лишь на дне бездны.
Он не верит в них.
Ни капли. И поэтому считает. Считает, стоя напротив зеркального шкафа в спальне. Каждый раз ровно до четырех. Ровно столько… Ряды зубьев. Их количество в ротовой полости. Сверху и снизу.
Страшно.
Страх сшил его губы, связал язык и наколол голос на булаву. Поэтому он не кричит… больше не кричит.
Нет, он продолжает видеться с друзьями. Встречаться и молчать, в основном. И лишь иногда, совсем редко, он улыбается. Сдержанно, чуть-чуть. Боясь, что новоявленный оскал прорвется наружу и на губах расцветет улыбка гиены, пираньи, просто твари. Совсем немилая.
Он не пошел к врачу.
Просто не пошел. Что-то внутри твердило, что медицина бессильна. Что-то внутри нашептывало, что это его вина. Его и ничья больше.
Шептало, и с каждым разом все сильнее. Звучало в его голове, нарастая. И вскоре он перестал слышать. Больше никаких звуков, только шепот, бессвязный, безымянный. Ничей. Тот, что говорил тебе, а ты затыкал уши. Крепче сжимал ладонями черепную коробку, чувствуя, как мышцы рук сокращаются все сильнее и сильнее.
Он прижимал руки к ушным раковинам, а шелест внутри смеялся. Отдалялся от друзей. Не слышал их, не мог. И вскоре домашний телефон стих, а хозяин дома даже не заметил.
Слишком страшно.
Он боялся. Теперь он боялся считать до четырех. Боялся считать, где-то в глубине души понимая, что четыре – уже не предел. Он знал, что граница уже близка, а за ней обрыв. Все больше сторонясь зеркал в своей квартире, пробегал мимо них, словно ошпаренный. Словно они могут поймать, засосать так, что оттуда уже не выбраться. Никогда.
Он проносился мимо. С каждым разом все стремительнее. Пока в один прекрасный день не лопнуло терпение.
Мириады осколков. Острые звезды на полу. Самодельный млечный путь из разбитых зеркал. Он разбил их все.
И тогда они заговорили.
Заговорили его голосом, его ртом. Он почувствовал, как первая пара челюстей-паразитов стала шевелиться. Сверху и снизу. Он ощущал, как они двигаются и даже немного клацают. Ощущал и не знал, что нужно сделать, чтобы проснуться от этого кошмара, чтобы снова верить в обычных монстров с бесформенными телами, отсутствующей душой и сердцем из ила, что можно найти лишь на дне бездны.
- Что, не нравится? – Первое что он услышал. Собственная реплика, произнесенная не им.
-Не нравится. – Утверждение. Они не будут спрашивать. Им уже все известно. – Нам тоже. Поверь. Мы могли вырасти у любого другого, более целеустремленного, верного самому себе, у того, кто знает, чего хочет. Мы могли поведать ему многое. А что в результате? Выросли у тебя. – Дрожит. Обладатель паразита дрожит и ни черта не понимает. Слушает причитания - чьи-то, кого-то. Слушает и не может унять сбой в собственном теле.
-И ты-то ведь даже не человек в сущности. Ведь так, Юу? – Вторая. Теперь заговорила вторая. И он всем естеством вкусил передачу эстафеты, испытал на себе. – Люди… Люди - они живут, Юу. Они не расходуют зря кислород на планете. – Ему хочется дать самому себе пощечину. Может, это пройдет? Может, это поможет? Они замолкнут… Замолкнут ведь? – А ты что сделал? Приехал в столицу с мечтами, с целым багажом планов. Весь такой важный, целеустремленный. И каков результат?
-Ты сдулся, Широяма. Легко и просто. Сдался после пары неудач. – И желание дать пощечину возрастает многократно. Он не знает, в какой искаженной реальности находится, в какую страну чудес попал. Не ведает, поэтому просто заносит руку.
-Даже не думай. Не поможет. Мы – не истерички, чтобы затыкать нас пощечиной, Юу. Ты еще не понял, кто мы? – Застает врасплох, почти ударил… почти. Всего один вопрос. И он недоуменно замер на месте. Застывшая рука, не достигшая цели. Беззвучное движение губ. Пораженная паразитом рыба. Что-то твердит, а на деле – ни звука. Вот только они понимают. Абсолютно. Все.
-Раньше ты лелеял нас, Юу. Раньше, ты заботился о нас. Грезил нами. Раньше ты берег, Юу, берег свои мечты. – Прошибает насквозь. От осознания, от страшной догадки.
И ноги больше не держат, и тело больше не дрожит. Паралич. Эмоциональный паралич.
Он оседает на пол. Все в той же спальне. Посреди осколков, и теперь ему мерещится, что это все его мечты. И теперь ему кажется, что это - он сам.
-Ну что, Юу, нравится? Все еще хочешь ударить? Посмотри, во что мы превратились. Какую форму обрели. – Он бы рад посмотреть, честно. Досконально изучить каждую из них, чтобы понять, когда все пошло не так. Да только в доме не осталось ни одного зеркала. Да только перед глазами все плывет. А на губах вкус соли и раскаяния.
-Мы тебе противны, ведь так? А ведь каждый выросший в тебе зуб – это твоя неосуществленная мечта. Всего-навсего противная тебе мечта. – И он невольно приоткрывает губы, рот. Касается. Так, наугад.
-Правильно, Юу. Это твоя самая первая мечта. Электрогитара. – И он ласкает. Глупо, странно, иррационально, но он ласкает один из резцов на верхнем ряду. Из той пары, что выросла самой первой. И почему-то становится легче, и в то же время становится сложнее. Потому что сейчас он один, в эпицентре столицы, посреди осколков млечного пути, и рядом все изуродованные мечты. Они так и не смогли вырастить крылья. Ведь ему так и не хватило сил помочь им в этом. Сил, воли, а еще духа.
Они рассказывали.
Все. От начала и до конца. Целый день и целую ночь. Неустанно, и звук уже не был таким ужасающим. Убаюкивал, а еще вселял веру. Веру в себя. И только под утро, когда последняя мечта нашептала ему свою душу, а после испарилась, он понял одну простую вещь. Все челюсти исчезли. Он знал одну простую истину. В этот раз ему хватит веры в себя, в свои мечты.
Теперь он верит в один простой факт. У него обязательно будут крылья. По паре на каждую мечту.
Дым и кости
Рейта
Далекий звон дрожащей связки ключей.
«Лишь бы успеть…»
Первая капля тумана на весы действительности. Сизая. Эфемерная. Живая.
«Лишь бы успеть…»
Биение пульса в самых кончиках пальцев. Забастовка дверного замка, и капля, пожирающая все больше пространства вокруг.
«Лишь бы протянуть…»
Лишь бы, когда капля расползается кляксой. Вьет свои сети вокруг него. И на минуту, всего на одно мгновение ему кажется, что у нее есть щупальца и даже клешни.
И ему страшно. Страшно оказаться в них… который раз.
Кардиограмма движений, пульсации во вдохах и выдохах. Словно воздух парализован. И атмосферы нет. Есть лишь капля, что становится вечностью.
Щелчок - порог его квартиры. Хлопок – клетка за барьером из обычной двери.
Треск сознания. Скрежет. В унисон с паникой. Как вирус, как дым.
Тот самый, что сочится из его пор. Вот уже которую луну. Капля за каплей. Много. Словно звезды на небе.
В эту буйную ночь, когда он один.
Наедине с дымом сущности, несуществующим и реальным. За и вне. И, в тоже время, в нем. В каждой клетке.
И от этого не по себе.
Чувствовать, как расползается каркас, как деформируется тело. Как теряют опору мышцы и органы.
Тошно.
Потому что дыма, сочащегося из его пор, все больше.
Тошно.
Потому что прямо пропорционально нарастающей массе серого тает скелет. Крупица за крупицей. Как столетняя мозаика. Слишком обветшавшая. Слишком хрупкая.
Он не дойдет до комнаты.
Не доползет… даже до зала. Не хватит выносливости, а еще силы воли ощущать, как бесформенной массой волочится по полу кожа, как ветшают кости и осыпаются пальцы.
Он боится представить, как сейчас проваливаются собственные скулы. Куда-то в неизвестность. Боязно. Но он чувствует. Как что-то распыляет его изнутри. На атомы, на пыль. Словно он – речной песок. И только слезы по изуродованным и скукоженным щекам твердят обратное.
Прозрачные слезы в водовороте серого с примесью стали. Как маяк. Яркая крапинка. Слишком маленькая, слишком незаметная, чтобы вымолить прощение. Но у кого?
Он тонет.
Тонет прямо на полу, не отрываясь от твердой поверхности. В ореоле дыма.
Он задыхается.
Давится собственными слезами. Отхаркивает их вместе с болью из легких, что сложило, как карточный домик. По слоям. Легко и просто.
И он бы рад пошевелиться. И он бы рад сбежать, но все что остается – дым.
В эту тихую и буйную ночь.
Как снотворное. Как наркотик. В этой сумасшедшей колыбели.
Он будет спать. Прямо на паркете. Как пес. Он будет видеть сны. Такие же серые, как стихия, что царствует в эту ночь. Такие же блеклые, как его жизнь, как он сам.
Он будет видеть... Всего один.
Самый важный. Самый забытый и самый болезненный.
Всего один момент.
Когда сдался, когда опустил руки, когда прогнулся, встал на четвереньки и подставил хребет. Позволил выпотрошить себя, как рыбешку. Разрешил выжрать изнутри.
Он дал молчаливое согласие…
Рассечь кожу, разрезать мышцы, разорвать плоть. Он позволил добраться до единственного, что у него было. До единственного, что стоило беречь… его стержень. Стальной и, в тоже время, такой гибкий, такой нерушимый. Живой, как нерв, как боль.
Лишь однажды. Под давлением родителей и социума. Всего однажды он отказался от себя.
Всего лишь…
И надувная кукла вместо собственного тела как благодарность, как результат.
В эти тихие и буйные ночи, когда ему снится всего один сон. По кругу. Как заевшая пластинка, как заржавевший замок, как вирус или наваждение.
Вновь и вновь. Снова и снова, пока не сойдет с ума. Пока подсознание не сойдет на «нет».
И лишь тогда… когда черный будет царствовать. Когда тьма поглотит даже сам свет…
Ему приснится сон.
Всего один.
Далекие голоса и нескончаемый гул, как лавина, как вой, как рык. Единый и неугомонный. Безумный.
Ему приснится сцена, залитая концентратом света. Ему приснятся силуэты. Всего пять. Точеные силуэты, начертанные тонкой нитью угольного карандаша. Гибкие, как сама ночь. Далекие, как свет иллюзорной сцены. И, в то же время, такие близкие, такие родные.
И лишь на мгновение ему приснится, что один из силуэтов – его тень. Такая же несгибаемая, как он сам когда-то.
Всего на миг, но этого хватит, чтобы проснуться.
Проснуться раньше положенного. В своей квартире в объятиях серого, который отчего-то начнет таять.
Достаточно, чтобы вобрать дым в себя. Впитать без тени сомнения.
Чтобы почувствовать, как скелет вырастает вновь, расправляет ребра подобно крыльям. Таким прочным. Достаточно, чтобы в этот раз суметь защитить обнаженное сердце.
Этого хватит, чтобы он приподнялся и сфокусировал взгляд. Всего на один миг… чтобы увидеть, как в бледном свете луны в самом углу квартиры играет бликами его стальной стрежень. Такой гибкий, такой прочный. И лишь потом, присмотревшись, осознать, что это гриф. Стальной гриф его гитары. Такой близкий, такой далекий. И он зовет его. Туда – на сцену.
Здесь. В эту тихую и буйную ночь.
Кресты на руках
Уруха
Они появились слишком внезапно. Без особой на то причины. Так он думал. Нечеткие, эфемерные, бесформенные.
Вначале.
Он думал, что это сыпь. Едва различимая. Почти в тон кожи. Он даже не сразу заметил ее. Да и когда заметил - не придал значения.
«Само пройдет». – Наивно полагал он.
«Само пройдет». – Но отметины лишь крепли. Крепли и набирали очертания.
Легкий розовый и первые задатки четких граней, и его подсознательный страх. Там, на уровне животных инстинктов. Разум… разум же был глух.
Алые, точеные грани на руках, и он начал нервничать. Все чаще теребил кожу на ладонях. Все чаще ее царапал, до крови. Но даже полосы цвета спелого граната не могли перечеркнуть то, что расползалось по линиям жизни, по слегка огрубелой коже.
И как-то его знакомый спросил, что он высматривает. И он ответил. На что получил лишь смех. А еще короткое:
«Что за девчачьи загоны? Твоя кожа в отличном состоянии, там ничего нет».
Он испугался. Тогда он впервые испугался. Так ему казалось. Да только…
Рубиновый. Глубокий, вязкий, многогранный, а еще бездонный. Две глубины в его руках. Глубины цвета крови. В рамках простых и незатейливых крестов.
Они ожили в его ладонях. И он узрел. Он увидел плещущуюся вечность. Безграничное море, а еще себя. Там, на самом дне. На дне небытия.
Он кричал.
Кричал истошно, без памяти, до хрипа.
Он вопил.
Пытался звать, просто звуком. Так надеялся, что кто-нибудь придет и спасет. Он так надеялся, что прибегут хотя бы соседи. Но никто не пришел. Ни тогда, ни через час, ни на следующий день. Квартира на одного.
Он сорвал голос.
И не говорил. Он забинтовал руки и окольцевал эпителий в слой из кожи. Перчатки. Вопреки жаре. Он не мыл свои руки. А еще не смотрел на них. Даже когда готовил для себя. Только для себя. Один. Всегда. С детства.
Он пробовал посетить врачей. Терапевт, дерматолог, а дальше… Логичное продолжение, но он сбежал. Не захотел посещать сеансы. Зачем? Они все равно не поймут.
Ему было жарко, чересчур. За гранью выносливости. Но он терпел, осязая, как раз за разом выступает испарина на руках, как преет кожа, как на ней появляется сыпь. Вполне реальная.
Чувствовал всеми фибрами, но рук не разматывал. Даже в душе и ванной… даже там злосчастная кожа была на нем. Ну и что?
Пока можно сохранить подобие спокойной жизни, держась за иллюзию разума. Пока можно…
И все же, время было нещадно. Оно получило свое. Как всегда.
В один прекрасный день его перчатки стали намокать. Намокать больше обычного.
«Опять потею». – Вполне рационально, но, вопреки здравому умозаключению, кожа становилась влажной.
Все больше и больше. Он сидел на диване. Сидел и читал книжку. До последнего. Он до последнего отказывался обращать внимание на происходящее. Как и всегда. Есть только цель, есть только он, есть только его работа.
А еще водопады алой жидкости. Те, что начали сочиться из его рук. Тонкие струйки поначалу. Но с каждой секундой поток набирал обороты. Креп и зверел. Увеличивал собственную мощь.
Он не верил своим глазам. Он принимал за истину физику и законы Ньютона, земное притяжение. Но не это. Никаких ангелов и демонов, никакой жизни после смерти и никакой души.
И, словно издеваясь, вопреки всему, поток струился по его рукам. Он давно поглотил безымянную книгу. Поглотил и продолжил свой путь. Вниз по линии вен. Прямо на бархатную обивку дивана, под немой крик хозяина.
Он зажал бы свой рот, если бы в этот самый момент не был готов отрубить собственные руки. Лишь бы все прекратилось. Впервые он начал молиться. Неизвестно кому. Молиться, чтобы все закончилось.
Тщетно, и, словно в насмешку над ним, у самых ног клубком свернулось озеро. Оно пожирало его гостиную, сантиметр за сантиметром. Топило все, что он нажил непосильным трудом. Все, чем он жил. Единственное что у него было. Его имущество. Оно увязало в жадной глотке озера. Под напором нескончаемого потока.
Истерика.
Его накрыла тихая истерика, когда он размотал свои руки. Когда он увидел воочию, как кресты извергают жидкость - мутную, прогнившую. Запах топи, застоя, ограниченности.
Его трясло.
Точнее не его. Только руки. Вся его нервная система сосредоточилась там. Он поджал под себя ноги, ссутулился, не отрывая глаз. Ни на секунду. А руки продолжали дрожать. Потому что система сходила на «нет». Потому что поток усиливался. Потому что…
Его перемкнуло.
Слишком резко. И организм не выдержал. Он прижимал руки ко всему. К груди, бедрам, бокам, животу… Глупо наделся заткнуть поток. Тщетно пытался угомонить воду цвета спелого граната. Но она была непреклонна. Безжалостна. И на местах, куда прикасались кресты, возникли новые. Зияющие дыры. Новые потоки.
Он вопил, а еще рычал, и сквозь этот рев прорывался плач. Плач вперемешку со всхлипами. Он ничего не понимал. Он больше ничего не понимал. Рыдал до тех пор, пока вода не полилась изо рта. И тогда ему показалось, что он изрыгает бездну, что его тошнит вечностью. Он больше не кричал. Лишь плакал, все так же сидя на диване.
Изрешеченный человек.
И слезы его были цвета изысканного «Бордо». Идеальное сочетание, столь уместное.
Он утопал в собственной крови.
Так ему казалось. Утопал. И вместе с ним - вся его квартира. Бассейн для смертника. И он его обитатель. Он последний раз глотнул кислород, прежде чем погрузиться на дно. В тот самый миг, когда вода достигла потолка.
Он ждал своей смерти.
Приготовился умереть, покорившись стихии. Но вместо смерти пришла легкость. Он по-прежнему дышал. Странно, но дышал. Вода входила в один из многочисленных крестов и выходила через другой.
А вместе с ней - воспоминания. Их подобие. Ни любви, ни преданности, ни чувств. Ничего.
Он слишком рано повзрослел. Слишком рано его научили игнорировать светлое – душу. Родители. Сами того не подозревая. Пустышка, никаких эмоций. Ему их просто не привили, не посчитали нужным.
Никакой ласки.
Лишь холод отчужденности. И от воспоминания об этом он начал мерзнуть. Но воде все равно. Вода безучастна. Она пронзала насквозь.
Никакого тепла.
Ни намека на его проявление. И от этого становится страшно, вновь. Как тогда, когда один в темной комнате. Но вода неумолима. Вымывает, вопреки жуткой боли. Той, что саднит, дерет органы и сердце изнутри вместе с потоками жидкости, что так хладнокровна.
Никакого счастья.
Разве что… Под непроглядной толщей алого, на дне отрешенности он вспоминает свое детское:
«Акира».
И вода начинает блекнуть. Терять свой оттенок.
Он вспоминает радостную улыбку. Ту, что дарили в ответ.
И к алой стихии примешивается синяя. Медленно вытесняет, даруя облегчение.
А парень вспоминает. Он вспоминает касания к давно забытым ладоням. К давно забытому лицу. Переезд и расставание.
А еще он вспоминает такое легкое:
«Кою».
Всего капля. Одна капля в океане тьмы. Но ее достаточно. Достаточно, чтобы проснуться. Открыть глаза и обнаружить себя на полу в гостиной. Ее достаточно, чтобы приподняться с мокрого ворса ковра, откинуть влажные волосы и впервые почувствовать. Принять себя, а еще острое желание услышать такое родное «Кою».
Второй раз за день он молится богам. Молится, листая чудом выжившую бумажную записную книжку. И отчего-то это единственная не намокшая вещь в комнате. Он листает ее в полнейшем хаосе и разрухе. Листает и тихо просит, чтобы адресат не сменил номер. И почему-то ему кажется, что его услышат.
Зубастик
Аой
Время.
Самое страшное, что могло случиться с ним. Взрослый, давно не маленький. Детство прошло. И фантазии уже сто лет, как издохли… от недостатка наивности, от дефицита веры.
Правильно. Он больше не верит.
Не верит в страшные сказки, что читали на ночь, в монстров, живущих под кроватью и таящихся в шкафах. Тех, что прячутся в тени и никогда не ступают на солнечный свет. Злобные… безликие и многоликие одновременно. С деформированным телом и отрешенной душой, а еще с сердцем из ила, что можно найти лишь на дне бездны.
Он не верит в них.
Ни капли. И поэтому считает. Считает, стоя напротив зеркального шкафа в спальне. Каждый раз ровно до четырех. Ровно столько… Ряды зубьев. Их количество в ротовой полости. Сверху и снизу.
Страшно.
Страх сшил его губы, связал язык и наколол голос на булаву. Поэтому он не кричит… больше не кричит.
Нет, он продолжает видеться с друзьями. Встречаться и молчать, в основном. И лишь иногда, совсем редко, он улыбается. Сдержанно, чуть-чуть. Боясь, что новоявленный оскал прорвется наружу и на губах расцветет улыбка гиены, пираньи, просто твари. Совсем немилая.
Он не пошел к врачу.
Просто не пошел. Что-то внутри твердило, что медицина бессильна. Что-то внутри нашептывало, что это его вина. Его и ничья больше.
Шептало, и с каждым разом все сильнее. Звучало в его голове, нарастая. И вскоре он перестал слышать. Больше никаких звуков, только шепот, бессвязный, безымянный. Ничей. Тот, что говорил тебе, а ты затыкал уши. Крепче сжимал ладонями черепную коробку, чувствуя, как мышцы рук сокращаются все сильнее и сильнее.
Он прижимал руки к ушным раковинам, а шелест внутри смеялся. Отдалялся от друзей. Не слышал их, не мог. И вскоре домашний телефон стих, а хозяин дома даже не заметил.
Слишком страшно.
Он боялся. Теперь он боялся считать до четырех. Боялся считать, где-то в глубине души понимая, что четыре – уже не предел. Он знал, что граница уже близка, а за ней обрыв. Все больше сторонясь зеркал в своей квартире, пробегал мимо них, словно ошпаренный. Словно они могут поймать, засосать так, что оттуда уже не выбраться. Никогда.
Он проносился мимо. С каждым разом все стремительнее. Пока в один прекрасный день не лопнуло терпение.
Мириады осколков. Острые звезды на полу. Самодельный млечный путь из разбитых зеркал. Он разбил их все.
И тогда они заговорили.
Заговорили его голосом, его ртом. Он почувствовал, как первая пара челюстей-паразитов стала шевелиться. Сверху и снизу. Он ощущал, как они двигаются и даже немного клацают. Ощущал и не знал, что нужно сделать, чтобы проснуться от этого кошмара, чтобы снова верить в обычных монстров с бесформенными телами, отсутствующей душой и сердцем из ила, что можно найти лишь на дне бездны.
- Что, не нравится? – Первое что он услышал. Собственная реплика, произнесенная не им.
-Не нравится. – Утверждение. Они не будут спрашивать. Им уже все известно. – Нам тоже. Поверь. Мы могли вырасти у любого другого, более целеустремленного, верного самому себе, у того, кто знает, чего хочет. Мы могли поведать ему многое. А что в результате? Выросли у тебя. – Дрожит. Обладатель паразита дрожит и ни черта не понимает. Слушает причитания - чьи-то, кого-то. Слушает и не может унять сбой в собственном теле.
-И ты-то ведь даже не человек в сущности. Ведь так, Юу? – Вторая. Теперь заговорила вторая. И он всем естеством вкусил передачу эстафеты, испытал на себе. – Люди… Люди - они живут, Юу. Они не расходуют зря кислород на планете. – Ему хочется дать самому себе пощечину. Может, это пройдет? Может, это поможет? Они замолкнут… Замолкнут ведь? – А ты что сделал? Приехал в столицу с мечтами, с целым багажом планов. Весь такой важный, целеустремленный. И каков результат?
-Ты сдулся, Широяма. Легко и просто. Сдался после пары неудач. – И желание дать пощечину возрастает многократно. Он не знает, в какой искаженной реальности находится, в какую страну чудес попал. Не ведает, поэтому просто заносит руку.
-Даже не думай. Не поможет. Мы – не истерички, чтобы затыкать нас пощечиной, Юу. Ты еще не понял, кто мы? – Застает врасплох, почти ударил… почти. Всего один вопрос. И он недоуменно замер на месте. Застывшая рука, не достигшая цели. Беззвучное движение губ. Пораженная паразитом рыба. Что-то твердит, а на деле – ни звука. Вот только они понимают. Абсолютно. Все.
-Раньше ты лелеял нас, Юу. Раньше, ты заботился о нас. Грезил нами. Раньше ты берег, Юу, берег свои мечты. – Прошибает насквозь. От осознания, от страшной догадки.
И ноги больше не держат, и тело больше не дрожит. Паралич. Эмоциональный паралич.
Он оседает на пол. Все в той же спальне. Посреди осколков, и теперь ему мерещится, что это все его мечты. И теперь ему кажется, что это - он сам.
-Ну что, Юу, нравится? Все еще хочешь ударить? Посмотри, во что мы превратились. Какую форму обрели. – Он бы рад посмотреть, честно. Досконально изучить каждую из них, чтобы понять, когда все пошло не так. Да только в доме не осталось ни одного зеркала. Да только перед глазами все плывет. А на губах вкус соли и раскаяния.
-Мы тебе противны, ведь так? А ведь каждый выросший в тебе зуб – это твоя неосуществленная мечта. Всего-навсего противная тебе мечта. – И он невольно приоткрывает губы, рот. Касается. Так, наугад.
-Правильно, Юу. Это твоя самая первая мечта. Электрогитара. – И он ласкает. Глупо, странно, иррационально, но он ласкает один из резцов на верхнем ряду. Из той пары, что выросла самой первой. И почему-то становится легче, и в то же время становится сложнее. Потому что сейчас он один, в эпицентре столицы, посреди осколков млечного пути, и рядом все изуродованные мечты. Они так и не смогли вырастить крылья. Ведь ему так и не хватило сил помочь им в этом. Сил, воли, а еще духа.
Они рассказывали.
Все. От начала и до конца. Целый день и целую ночь. Неустанно, и звук уже не был таким ужасающим. Убаюкивал, а еще вселял веру. Веру в себя. И только под утро, когда последняя мечта нашептала ему свою душу, а после испарилась, он понял одну простую вещь. Все челюсти исчезли. Он знал одну простую истину. В этот раз ему хватит веры в себя, в свои мечты.
Теперь он верит в один простой факт. У него обязательно будут крылья. По паре на каждую мечту.
Дым и кости
Рейта
Далекий звон дрожащей связки ключей.
«Лишь бы успеть…»
Первая капля тумана на весы действительности. Сизая. Эфемерная. Живая.
«Лишь бы успеть…»
Биение пульса в самых кончиках пальцев. Забастовка дверного замка, и капля, пожирающая все больше пространства вокруг.
«Лишь бы протянуть…»
Лишь бы, когда капля расползается кляксой. Вьет свои сети вокруг него. И на минуту, всего на одно мгновение ему кажется, что у нее есть щупальца и даже клешни.
И ему страшно. Страшно оказаться в них… который раз.
Кардиограмма движений, пульсации во вдохах и выдохах. Словно воздух парализован. И атмосферы нет. Есть лишь капля, что становится вечностью.
Щелчок - порог его квартиры. Хлопок – клетка за барьером из обычной двери.
Треск сознания. Скрежет. В унисон с паникой. Как вирус, как дым.
Тот самый, что сочится из его пор. Вот уже которую луну. Капля за каплей. Много. Словно звезды на небе.
В эту буйную ночь, когда он один.
Наедине с дымом сущности, несуществующим и реальным. За и вне. И, в тоже время, в нем. В каждой клетке.
И от этого не по себе.
Чувствовать, как расползается каркас, как деформируется тело. Как теряют опору мышцы и органы.
Тошно.
Потому что дыма, сочащегося из его пор, все больше.
Тошно.
Потому что прямо пропорционально нарастающей массе серого тает скелет. Крупица за крупицей. Как столетняя мозаика. Слишком обветшавшая. Слишком хрупкая.
Он не дойдет до комнаты.
Не доползет… даже до зала. Не хватит выносливости, а еще силы воли ощущать, как бесформенной массой волочится по полу кожа, как ветшают кости и осыпаются пальцы.
Он боится представить, как сейчас проваливаются собственные скулы. Куда-то в неизвестность. Боязно. Но он чувствует. Как что-то распыляет его изнутри. На атомы, на пыль. Словно он – речной песок. И только слезы по изуродованным и скукоженным щекам твердят обратное.
Прозрачные слезы в водовороте серого с примесью стали. Как маяк. Яркая крапинка. Слишком маленькая, слишком незаметная, чтобы вымолить прощение. Но у кого?
Он тонет.
Тонет прямо на полу, не отрываясь от твердой поверхности. В ореоле дыма.
Он задыхается.
Давится собственными слезами. Отхаркивает их вместе с болью из легких, что сложило, как карточный домик. По слоям. Легко и просто.
И он бы рад пошевелиться. И он бы рад сбежать, но все что остается – дым.
В эту тихую и буйную ночь.
Как снотворное. Как наркотик. В этой сумасшедшей колыбели.
Он будет спать. Прямо на паркете. Как пес. Он будет видеть сны. Такие же серые, как стихия, что царствует в эту ночь. Такие же блеклые, как его жизнь, как он сам.
Он будет видеть... Всего один.
Самый важный. Самый забытый и самый болезненный.
Всего один момент.
Когда сдался, когда опустил руки, когда прогнулся, встал на четвереньки и подставил хребет. Позволил выпотрошить себя, как рыбешку. Разрешил выжрать изнутри.
Он дал молчаливое согласие…
Рассечь кожу, разрезать мышцы, разорвать плоть. Он позволил добраться до единственного, что у него было. До единственного, что стоило беречь… его стержень. Стальной и, в тоже время, такой гибкий, такой нерушимый. Живой, как нерв, как боль.
Лишь однажды. Под давлением родителей и социума. Всего однажды он отказался от себя.
Всего лишь…
И надувная кукла вместо собственного тела как благодарность, как результат.
В эти тихие и буйные ночи, когда ему снится всего один сон. По кругу. Как заевшая пластинка, как заржавевший замок, как вирус или наваждение.
Вновь и вновь. Снова и снова, пока не сойдет с ума. Пока подсознание не сойдет на «нет».
И лишь тогда… когда черный будет царствовать. Когда тьма поглотит даже сам свет…
Ему приснится сон.
Всего один.
Далекие голоса и нескончаемый гул, как лавина, как вой, как рык. Единый и неугомонный. Безумный.
Ему приснится сцена, залитая концентратом света. Ему приснятся силуэты. Всего пять. Точеные силуэты, начертанные тонкой нитью угольного карандаша. Гибкие, как сама ночь. Далекие, как свет иллюзорной сцены. И, в то же время, такие близкие, такие родные.
И лишь на мгновение ему приснится, что один из силуэтов – его тень. Такая же несгибаемая, как он сам когда-то.
Всего на миг, но этого хватит, чтобы проснуться.
Проснуться раньше положенного. В своей квартире в объятиях серого, который отчего-то начнет таять.
Достаточно, чтобы вобрать дым в себя. Впитать без тени сомнения.
Чтобы почувствовать, как скелет вырастает вновь, расправляет ребра подобно крыльям. Таким прочным. Достаточно, чтобы в этот раз суметь защитить обнаженное сердце.
Этого хватит, чтобы он приподнялся и сфокусировал взгляд. Всего на один миг… чтобы увидеть, как в бледном свете луны в самом углу квартиры играет бликами его стальной стрежень. Такой гибкий, такой прочный. И лишь потом, присмотревшись, осознать, что это гриф. Стальной гриф его гитары. Такой близкий, такой далекий. И он зовет его. Туда – на сцену.
Здесь. В эту тихую и буйную ночь.